188 часов назад.
Полковник краснел пятнами. Ежедневно расчёсываемые усы, которыми он гордился не меньше, чем погонами, топорщились от плохо сдерживаемого гнева. Лоб изрезался морщинами. В одном из кулаков намертво была зажата ручка, причём стержнем вниз, только полковник этого не видел. Идеально сидящий китель встал на плечах и загривке, когда начальник отдела подался вперёд. Он бросался отрывистыми, резкими фразами, весь напрягшись и едва удерживаясь на своём месте. Как будто под столом его крепко ухватили за галстук. Так хозяин не спускает с поводка рвущегося злого кобеля. В отделении полковника так и называли иногда: Пёс, или, если хотели побольше схожести и сарказма, Боксёр. Но называли всё же редко. Начальника было, за что уважать.
У небольших, но задиристых псов мания и проклятие – соперничать с крупными кобелями. Особенно если те сидят на цепи. Другое дело, что они этого не забывают, но сейчас был другой случай.
За длинным столом, составленном из нескольких, сгорбился подчинённый. Кожаная куртка не соответствовала погоде, но хотя бы меховой воротник был отстёгнут. Коротко стриженая, пепельного цвета макушка смотрела в потолок, глаза – на сложенные перед собой толстые руки. Защитное стекло наручных часов красовалось свежей царапиной, на которой и сосредоточил свой взгляд провинившийся сотрудник. Если подслушать его мысли, то станет понятно, что о царапине там нет ни одной мысли. Один только монотонный гул головной боли. Выглядел сотрудник «убойного отдела» изрядно помятым и давно не бритым.
Взбешённый полковник ударил кулаками по столу, от чего колпачок ручки выстрелил вверх, а следом вылетел стержень, оставивший на лакированной столешнице выщерблину. Полковник этого не заметил, встал из-за стола. Колпачок щёлкнул об пол где-то в углу, и, как от щелчка выключателя, начальник стал греть подчинённого непрерывным потоком брани, выпуская всё, что накипело.
Виноватый никак на это не реагировал, медленно качая на шее голову. Безучастно обводил взглядом противоположную стену. Даже когда рука начальника оперлась о стол возле него, и ор звучал прямо у его уха, он никак не выразил обеспокоенность. Только раз от глотания вспухли желваки да дёрнулся кадык.
- …и что прикажешь теперь делать?! Заводить на тебя дело, блять, проверку на вменяемость, сука, проводить?! Под суд тебя вести?! – кулак врезался в стол.
– Ёбаный в рот, да ты, баран, вникаешь в ситуацию хоть немного?! Посмотри на себя, ты офицер, офицер, твою мать, а не куча дерьма! Где форма?! Где честь и совесть?! Где соблюдение порядка?! Он не заметил, как в глазах подчинённого мелькнуло далёкое, важное, знакомое… Оставленное. Полковник перевёл дух.
- Ещё и пил, говнюк! – воскликнул он напоследок и повернулся, медленно прошёл к своему столу.
- Семён Егорович, - проскрипел офицер. Пауза, пока он глубоко вдыхал носом, осталась ненарушенной.
– За свои поступки ответят все. Заводите дело, раз думаете, что это я. Севший было начальник снова поднялся, опираясь на стол:
- Я не думаю, Михалёв. Я знаю! Знаю!! – новый удар по столешнице, обеими руками.
- Знать - одно, - снова заскрипел провинившийся.
– А нам предписано доказывать. - Уж я, если надо будет, докажу, будь уверен, лейтенант, - тихим, угрожающим тоном пообещали ему. Глаза полковника нездорово сверкали. Он сел на стул и оправил китель, пальцем оттянул воротник застёгнутой рубашки, повертел шеей.
С минуту никто ничего не говорил. Начальник буравил взглядом профиль того, кого считал виноватым, а тот нисколько не изменил своей позы за всё время разноса.
- Значит, так, Михалёв, – старший офицер встал, приблизился к окну и замер возле него, уставившись в цветочный горшок. Помолчал.
– Пиши… Добровольное. Теперь и без тебя разберёмся. Трудоустройство тебе обеспечим. На должность участкового уполномоченного. Как раз, мне сказали, вакансия… Открылась в Наровле. Там тебе будет, чем заняться. Твои выходки у меня уже вот где. В кабинете снова повисло молчание. Наконец, заскрипела, как и голос офицера, кожаная куртка.
- Я могу идти, Семён Егорович? - Можешь. Лейтенант вышел из-за стола. Стоя он оказался на две головы выше полковника. Шурша рукавами о бока, Михалёв покинул кабинет.
232 час назад
- Видишь? Вообще ни хуя, - устало указал кружкой с чаем на экран Кирьянов. Он умудрился развалиться на рабочем месте, словно возлежал минимум на мягком кресле. Круги под глазами, и так глубоко посаженными, и впавшие щёки говорили о долгой работе без отдыха и питания. Насморк – о простуде. Теперь, нахохлившись, он втянул голову в высокий воротник свитера и прихлёбывал чай, в который раз просматривал видео.
Михалёв на придвинутом стуле сидел с ним рядом, мрачный, как гора, обросшая тучами. Однако сложенные на сиденье меж ног руки и нужда наклоняться вбок, чтобы лучше видеть, делали его вид комичным. Только хихикать сейчас было некому – все занимались делом и разъехались, кто куда, а они с Кирьяновым пока ещё ковырялись в отделе.
- Включи ещё раз, - попросил лейтенант, когда видеозапись закончилась.
- Угу. А я выйду, покурю. Сто раз уже видел, - с этими словами Кирьянов убрал ноги со стола, поставил кружку, забрал сигареты и отправился на лестницу.
Михалёв пересел на его место и снова со всем вниманием вперился в экран. Он смотрел видеозапись не во второй и даже – фрагментами – не в двадцатый раз, но всё ещё пытался что-то выцепить из ролика, снятого на мобильник с плохенькой камерой. Прибавил звук.
На видео был зафиксирован погромлённый дом. В кадр попадало битое стекло, посуда, перевёрнутая, разломанная и порезанная мебель, вырванная с петель дверь. Пролетел магнитофон, ударился о стену. Стена была чем-то измазана. В доме царил хаос. Как выяснится позже, погромщики залезли через выбитое окно с заднего двора.
Из людей в кадр пока никто не попадал. Из динамиков слышался шум, грохот ворочаемой мебели, чей-то дикий смех, неразборчивые фразы. Но вот в кадр попалась довольная рожа одного из них, как раз того, кто швырнул магнитофон. С ним всё было понятно – он сидел в изоляторе. А остальные? Их должно быть четверо, четверо обдолбанных кретинов, считая снимающего. Но лица других нигде не мелькали. Только смазанная фигура одного из них, когда они все побежали прятаться – приехали хозяева дома.
На этом видео заканчивалось. Михалёв потёр переносицу большим пальцем и включил следующее.
Там уже были пострадавшие. Хозяин лежал на полу, избитый, оглушённый и для надёжности придавленный шкафом, на котором сначала кто-то сидел – было видно две стопы в чёрных шлёпках. А на хозяйке, тридцатидвухлетней женщине, резвились по очереди. И, как назло, ничего, что могло прямо указать, кто налётчики поимённо. Лица уже не показывались специально. Татуировок ни у кого не было. Голоса были заглушены орущей музыкой, не понятно, из чего.
Михалёв досмотрел и этот ролик, закрыл проигрыватель. Скрестил руки на груди и откинулся на стуле, погрузившись в раздумья. В видеозаписях было больше не за что зацепиться, кроме одного – показавшего лицо парня. И он наверняка получит срок, но другие? Он не выдаёт никого из них. Конечно, лейтенант уверенно мог назвать всю их компанию, которая давно привлекла к себе внимание и общественности, и местных органов. Двое из них уже отбывают за грабёж, ещё один состоит на учёте в наркодиспансере. Вся дурная компания по пьяни доставляет жителям посёлка немало неудобств. В доме точно был придурковатый сынок выходца из Ингушетии - об этом Михалёв мог спорить на деньги. Но как это доказать? Арестованный своих дружков, которые были таким же говном, как и он сам, не выдавал.
- Ну, что? – спросил вернувшийся Кирьянов, залпом допивая остывший чай.
- Ничего. Сань, когда этот мудак расколется, как считаешь? - Ященко-то? - Да. - Мне кажется, - обеими ладонями протирая лицо, пробурчал он,
- что никогда. - А если я ещё разок к нему схожу? - Тебе нельзя, - Кирьянов недовольно махнул рукой и шмыгнул носом.
– Выгонят к ебеням, а признание объявят ложным, выбитым. Под чётким вопросом у нас один ингушонок. Если хозяева дома подтвердят, что он там был, то… Только они не подтвердят. Боятся. – Вдруг Кирьянов пнул стул.
– Черномазь ебаная! Лейтенант посмотрел на упавший стул, вздохнул и задумался. Затем обронил, что пойдёт «заниматься этой парашей», и оставил психанувшего Кирьянова одного.
221 час назад
Об этой молодёжи мог достаточно рассказать любой житель посёлка. Любой, от мала до велика. Детям строго-настрого запрещали ходить туда, где могли быть они. Другие парни их наверняка опасались, но этого не показывали, да и те на трезвую голову лишний раз никого не трогали. Кто их безоговорочно боялся, так это женская часть населения, и, как показал последний инцидент, не напрасно. Под градусом или химией беспредельщики становились способными на всё.
На месте жителей, Михалёв бы не стал терпеть возле своего жилья такую отморозь. Не нужно надеяться на кого-то другого, если твой дом и твоя семья постоянно находятся под угрозой. Милиция не приедет и не убережёт, когда это вдруг понадобится. А потом – чего потом? Вот именно, ничего. Потому всякая мразь и близко подходить не должна, чтобы и в мыслях такого не было. А для этого надо наглядно продемонстрировать, чьё место у параши. И если понадобится ради этого брать в руки ружьё – оно того стоит. Такое ружьё должно быть у каждого, и у лейтенанта тоже кое-что было, кроме табельного.
Но отец ингушонка, видимо, считал, что его правила в посёлке могут нарушать общие. Одно из постоянных правило было таково: сына трогать нельзя. Репутация у ингуша была плохая: сидел за убийство, жену бил до тех пор, пока не сбежала, лез на рожон ко всем без разбору и чуть что хватался за «кынжаль». Его боялись ещё больше, чем компанию его сына.
Компания молодых беспредельщиков, как рассказывали местные, почти всегда тусила в старой разваленной сторожке неподалёку от деревни, на краю леса. Жгли там костры, там же заряжались всяким дерьмом. Всем остальным запрещалось даже проходить мимо того места. Солидные взрослые плевали на них и ходили, но редко – в той стороне делать было просто нечего. Разве что за грибами сходить, на охоту или ещё зачем.
Когда-нибудь у местного мужика кончилось бы терпение, но когда точно – неизвестно. Наплевав на всё, взял бы топор или ружьё и пришёл со счётом. Один ли, все вместе ли – без разницы. И несдобровать тому, кто вздумает защитить своего сына или родственника. Но надо ли было им всё это? Каждый за свои дела рано или поздно ответит.
Михалёв стоял в лесу, в нескольких метрах от сторожки. Темнота скрывало его от глаз, да никто в его сторону и не смотрел. Громкие разговоры, выливающиеся из освещённого вбитого окна, ему были противны. Ничего положительного, слыша быдловатую речь, он в себе не ощущал. Даже наоборот. А то, что натворили находящиеся внутри, ещё больше разжигало в офицере старое чувство. И рука продолжала прикручивать глушитель.
Раньше, когда всё было нормально, такой суд не вызывал ни у кого вопросов. Бандитам – смерть. Их место – в петле на дереве. Теперь же всё шло через жопу, но игнорировать жажду старого порядка долговцу Гудрону порой было не под силу.
Он пришёл в сторожку молча, в вязаной маске, и без промедления открыл огонь. Глухие хлопки быстро прервали весь начавшийся было переполох, уложив шесть тел как попало. Если здесь были не все из их компании, и если даже не все здесь преступили УК, - совесть лейтенанта молчала. По-прежнему, не проронив и слова, он собрал гильзы и направился в сторону тёмного посёлка.
Как найти дом ингуша, он запомнил заранее, и скоро стоял у двери. Жители посёлка давно спали. Дверь была не заперта, видимо, отец ждал сына поздно. В тихом доме шаги офицера звучали, казалось, слишком громко, но до комнаты, в которой спал местный воин Ислама, он дошёл спокойно. Ингуш даже не проснулся от этого. Он похрапывал в кровати. Михалёв подошёл к изголовью, приставил ствол к его виску и тут же выжал спуск. Голова слабо дёрнулась, храп прекратился.
Сделавший всё, что задумал, ночной посетитель нащупал на полу гильзу, напоследок протёр тряпицей все дверные ручки, за которые брался, и вскоре покинул посёлок незамеченным, не оставив никаких следов.
10 часов назад
- Я кавалер ордена Бронзового Щита «Долга»!!! – ревел Михалёв, стуча кулаком себя в грудь.
Бармен терпеливо и вежливо улыбался, вынужденно заглядывая ему в оба глаза поочерёдно. Если бы нечастый, но дорогой гость не удерживал его за плечо, заставив наклониться над стойкой, он бы занимался своими делами и привычно поддерживал беседу. Однако гость, изрядно пьяный, посчитал, что это – «не по-братски», и отловил бармена, притянул к себе поближе. Находясь с Михалёвым лицом к лицу, бармену приходилось только ждать, когда тот его отпустит, и не обращать внимания на капельки слюны, вылетающие из кричащего рта. Даже если они попадали на его лицо.
- Я этих ур-родов!.. Всех!!! К ёбаной матери!! Вот этими вот!.. - Ярослав Иваныч, потише, потише, - попросил бармен.
– Вы мне руку оторвёте. - Анар… Анархистов, к ногтю! Я их базу громил, поял мя?.. Базу «Свободы» брал!! Бойцы капит-тана Михалёва первые туда, понял!! - Понял, Ярослав Иваныч! Рука-рука-рука, больно… Тот замолчал, налитыми хмелем глазами глядя на собеседника. Через несколько мгновений перестал и плечо сжимать, по-прежнему никуда не отпуская. Дышащее перегаром лицо выражало ту смесь из упорности на алкогольных хлябях и не то надежды на лучшее, не то грусти по-старому.
- Эта… Вот в чём, понял, - продолжил пьяный, понизив голос практически до шёпота.
– Меня… Офицера… Если не уважаешь меня, его, их… Всех… Похуй, - он качнул тяжёлой головой.
– Вообще пох…уй. Это… М-мнение. Ты мужик. Знач, так тебе надо. Правильно, знач… Но я! Я, я тебе… Получишь то, чего заработал. Сам, никто, понял… Понял меня?! – он качнул бармена за плечо.
- Так точно! Михалёв едва не уткнулся лбом в стойку и чуть не боднул бармена в нос, хотя всего лишь кивнул.
- Наливай. - Сейчас, только меня бы отпустить сначала. Рука отпустила плечо не сразу, будто до офицера долго доходило. Доставая бутылку, бармен украдкой протёр платком лицо. Ему, младшему сержанту, соклановцу вдрызг напивающегося милиционера, пережившему уничтожение клана лишь чудом, было не понять, что сейчас и уже давно творилось в душе гостя. В конце концов, он сапёр, а не психолог. Но в одном бармен был – для посетителей – хорош: никогда не решал, кому сколько хватит.
Зависшего Михалёва обратно в жизнь вернуло бульканье, с каким водка лилась в рюмку.
- Слышь меня… Где хозяин? – поинтересовался он, беря в руку рюмку.
- Только завтра здесь будет. - Ну… Офицер махнул ещё одни пятьдесят граммов, вытер с подбородка то, что струйкой пролилось мимо рта.
- Знач, я с тащ-генералом пог-в-рю… И он, сползя со стула, собрался идти через весь бар. Бармен глядел на потихоньку отдаляющуюся широкую спину в тонкой кожанке, увенчанную пепельной головой, с молчаливым укором. Сейчас, отбросив сам факт, он не мог сказать, что этот опустившийся человек был командиром не одного десятка человек. Михалёва шатало. Он то и дело останавливался. Пару раз делал шаг назад. Но, стоит отметить, после всего выпитого с относительно прямой линии его никуда не вело, он не падал, не путался в ногах и не шарил руками, обо что опереться. Глаза неотрывно смотрели в одну точку – к которой он шёл.
- Тащ-генерал, разрешите… Вытащив пару дротиков, оставшихся в истыканной до неузнаваемости фотографии, он отлепил её от стены и принялся рассматривать. Но, как уже было сказано, Воронина на ней уже было не разобрать.
- Вяч-чеслав Максимович, как ж Вы… - проговорил Михалёв.
– Вот… Чё теперь-то, а?! – он снова перешёл на рёв, повернувшись к почти пустому бару.
– В глаза, с-суки… Кишка тонка?! Блядищи все! Ток… Мёртвого генерала пинать…умеете!! С землёй надо всех было ровнять, чтоб вас… Держа в руке фотокарточку, пьяный вернулся к стойке. Как бармен проводил его в комнату, куда Михалёва, как дорогого гостя, обычно клали отсыпаться, он уже не помнил.
Сейчас
…мно-о-гое успеть,
Ведь всё, как в майонезе измазано, скользкое!
Что зубами схватил, то моё! Пользую!
Да, я знаю, Там потом за всё спросят.
И как меня такого только… Лежа колодой и закрыв глаза предплечьем, Михалёв ждал трели будильника. Голова болела гораздо меньше, чем в тот момент, когда он проснулся в баре – опохмел делал своё дело. Выпив пивка, лейтенант ранним утром без происшествий доехал до служебной квартиры, разделся и уместился на узком диване, подремал ещё пару часов, проснулся. Однажды настроенное на случайную музыкальную волну радио потрескивало и постукивало, там что-то бубнили, пели, но в слова Михалёв вслушивался редко. Он включал его, когда появлялся дома, выключал, когда ложился спать или уходил, и использовал его как живой фон, чтобы в тишине скука не сжирала. Телевизора, кстати, в служебном жилье не было. Да и вряд ли бы теперешний участковый уделял ему внимание – то, что по нему показывают, офицер без стакана смотреть не мог, а дома пить не любил. Вот и получалось, что говорящий ящик тупо пылился бы по месяцу, а то и по два, пока жилец не заставил бы себя прибраться. Если учесть, что лейтенант предпочитал проводить время за работой, за каким-то занятием, то дома появлялся буквально только чтобы переночевать. Без дела, опять же, приходила скука, ненужные, нежелательные мысли, и Михалёва тянуло к бутылке, чего делать часто он себе не позволял. А к чему себя соблазнять лишний раз? Лучше быть занятым.
Когда прозвенит будильник, надо будет вставать, собираться на работу. Новое место его не то чтобы обрадовало, но и не огорчило. Окраинный городишко, в котором дерьма было больше, чем в областном центре, с одной стороны, а с другой – более наплевательское отношение к закону со стороны самого закона. Близость Зоны не могла на это не влиять. В городе, где большая часть взрослого населения так или иначе касалась нелегального бизнеса, постоянно что-то происходило. Там убили. Там палили. Там сталкеров укрывают. Там машину угнали. А с Периметра то и дело – взрывы да стрельба. Михалёв прекрасно понимал, куда попал. Как говорится, Зона – это когда «где закон, а где мы». В Предзонье было не совсем так, но порой очень похоже.
Будильник. Пора вставать.
Участковый сел на скрипнувшем диване, поскрёб волосатую, медвежью грудь и поплёлся в ванную. Избавив себя от всех похмельных ощущений, кроме слабой головной боли, принялся одеваться. Униформу ему не предоставили, сказав покупать на свои деньги, что Михалёв с чистой совестью решил сделать как-нибудь потом. Потому его рабочей одеждой, как и положено по кодексу этики, были ботинки, брюки и рубашка, а ещё куртка турецкого пошива, якобы кожаная. Офицер посмотрел на себя в зеркало. Выглядел он прилично, только, как он считал, на прежнего себя уже похож не был. Раньше на него в отражении смотрела форма, сосуд, а сейчас – медленное, противящееся, но всё равно формируемое. Как смола. Как гудрон…
Михалёв запер квартиру и пошёл вниз по лестнице.
